Главная / Статьи / Проблема расточительства

Проблема расточительства

Библиографические данные о статье:
Покровский И.А. Проблема расточительства // Сборник статей по гражданскому и торговому праву. Памяти профессора Габриэля Феликсовича Шершеневича. – М.: Статут, 2005. - 620 с. С. 202-213.

Автор: Покровский Иосиф Алексеевич

Источкник: Сборник статей по гражданскому и торговому праву. Памяти профессора Габриэля Феликсовича Шершеневича. – М.: Статут, 2005.

I

Что такое расточительство и по каким мотивам расточитель подвергается ограничениям в своей дееспособности? Вот один из тех вопросов, по отношению к которым современный цивилист не может не чувствовать себя в долгу.

Если мы пересмотрим небогатую относящуюся сюда литературу, если мы вчитаемся в мотивы к новейшим кодексам и законопроектам, нас неизбежно охватит чувство глубокой неудовлетворенности. С одной стороны, мы найдем здесь своеобразное mbarras de richesses, как бы даже обилие соображений в пользу ограничения расточителей, но, с другой стороны, все эти соображения при более внимательном отношении к ним и при последовательном проведении их приводят лишь к их взаимному самоуничтожению. И нельзя отделаться от ощущения, что в нашем столь старом институте опеки по поводу расточительства мы все еще бродим в потемках и теряемся в противоречиях.

Вопрос о теоретическом основании для ограничения расточителя приобретает особенное значение в настоящий момент еще ввиду следующего обстоятельства. Как известно, в последнее время в области гражданского права делается заметным течение, стремящееся заменить понятие субъективного права понятием объективной правовой цели (Rechtszweck) или понятием «социальной функции» (fonction sociale)[1]. Субъекта прав начинают изображать лишь как простого «управителя» (Verwalter) имуществом, предназначенным служить известным разумным, т.е. одобряемым законом, целям общежития. И вот для этого воззрения институт опеки над расточителем может казаться чрезвычайно сильным подтверждением: раз субъект начинает тратить свое имущество неразумно, т.е. на цели, правопорядком не одобряемые, он заменяется другим «управителем» (опекуном), который и будет действовать в духе, для общества желательном.

--202--

В такой связи вопрос о расточительстве, естественно, приобретает огромный теоретический интерес, выходящий далеко за пределы самого расточительства как такового.

Вместе с тем внимательный пересмотр этого вопроса делается сугубой необходимостью. Но осуществление этого пересмотра во всем его научном объеме представляет, конечно, дело очень сложное; здесь же нам хотелось бы подойти к этому вопросу лишь с только что отмеченной чисто теоретической стороны. Мы не будем касаться вопроса о том, что такое расточительство как поведение, какими признаками оно определяется и т.д. Известно, что ни законодательство, ни теория до сих пор не установили со всей необходимой точностью этого понятия, что оно представляет до сих пор некоторый юридический X. Мы возьмем этот X так, как он есть, будем предполагать его за величину известную и обратим наше внимание только на вторую половину проблемы - именно на вопрос о том, почему этот X привлекает к себе внимание законодателя и почему он навлекает на расточителя ограничения.

II

Прежде всего нужно напомнить, что опека по поводу расточительства - институт, далеко не общепризнанный и не бесспорный. Английское право его не знает вовсе; законодательства романские (во главе с французским) знают его только в весьма ослабленной форме: лицо, признанное расточителем, не ограничивается в своей дееспособности, а лишь нуждается для известных юридических актов в согласии назначенного ему «советника» (conseil judiciaire). Да и эта мера нашла себе доступ в кодекс Наполеона лишь после долгих колебаний и дебатов[2].

Но если мы возьмем и те законодательства, которые знают опеку над расточителем, мы увидим, что они понимают ее далеко не одинаково и смотрят на нее под разным углом зрения. Оставим в стороне во многих отношениях невыясненную эволюцию нашего института в римском праве и ограничимся общим обзором только законодательств новейших.

--203--

Среди этих последних мы можем подметить два слоя, проникнутых различным духом, - слой старейший и слой более новый.

К первому, старейшему, слою принадлежит прежде всего Прусское земское уложение. По определению этого последнего (1.1.30), расточителями являются те, которые неразумными и бесполезными тратами или нерадивыми упущениями значительно уменьшают свое имущество или обременяют себя долгами[3]. Как видим, расточительство характеризуется здесь просто как некоторое неразумное хозяйствование, которое ведет к значительному уменьшению имущества и которое само по себе представляется для государства нежелательным.

К тому же слою относится и наше действующее право, нормы которого о расточительстве восходят также к концу XVIII в. (Учреждение о губерниях 1775 г.). Статья 149 Уст. о пред. и прес. преет, (т. XIV Св. Зак.) дает общий тон: «Особенную обязанность полиции составляет наблюдение, дабы узаконения об ограничении роскоши везде соблюдаемы были». Статья 150 продолжает: «В предупреждение роскоши безмерной и разорительной, в обуздание излишества, беспутства и мотовства могут быть учреждаемы опеки над имениями расточителей». Статья 314 Общ. Учр. Губ. (т. II Св. Зак.) говорит: «Одна из важнейших обязанностей губернаторов есть стараться о сохранении, всеми зависящими от них средствами, добрых нравов между жителями вверенных им губерний, надзирая, через местные подведомственные им начальства, за точным исполнением действующих постановлений о предупреждений и пресечении не только преступлений, но и мотовства, распутства, запрещенных игр и всего, что может возбуждать к порочным склонностям и привычкам или же усиливать их в народе».

Таким образом, в основе наших норм о расточительстве лежит та же идея государственного интереса, с тем только, пожалуй, отличием, что если Прусское уложение на первый план выдвигает экономическую сторону расточительства, то наше русское право обращает главное внимание на сторону моральную; но как для Прусского уложения, так и для нашего закона имеет значение расточительство само по себе, как некоторое особое социальное зло, борьба с которым со-

--204--

ставляет одну из государственных задач. Охрана некоторого общего социального блага, а не тех или других конкретных лиц - такова общая идея, общая цель ограничений, налагаемых на расточителя.

Иной мотив начинает звучать в законодательствах новейшего слоя. К идее расточительства присоединяется идея опасности нищеты для самого расточителя   или   для   его   семьи.

Так, согласно § 273 Австрийского уложения расточителем должен быть признан тот, относительно которого будет установлено, что он своим неразумным хозяйничаньем ведет себя или свою семью к нищете. Ту же мысль мы находим в §6 уложения Германского («Entmundigt werden kann... wer durch Verschwen-dung sich oder seine Familie der Gefahr des Notstandes aussetzt») и в § 370 Швейцарского («Unter Vormundschaft gehort jede mundige Person, die durch Verschwendung... sich oder ihre Familie der Gefahr eines Notstandes oder der Verarmung aussetzt»). Такова же, наконец, позиция и нашего русского проекта (ст. 7): «Лица совершеннолетние могут быть объявлены судом недееспособными[4], когда их расточительность угрожает повергнуть их самих или их семейства в бедственное положение».

Возможность «бедственного положения» для самого расточителя или его семьи во всех приведенных законодательствах играет роль не простого общего мотива, а гораздо более того - роль непременного признака самого понятия расточительства, роль условия, при наличности которого только и может быть поставлен вопрос о взятии расточителя под опеку. Когда в комиссии для пересмотра первого проекта Германского уложения было внесено предложение вычеркнуть указание на этот признак и остаться при простом общем понятии Verschwendung, это предложение было комиссией отвергнуто «как слишком далеко идущее вторжение в личную свободу»[5]. «Целью ограничения расточителя, - говорит Planck, - является защита этого последнего против его самого и защита его семьи. Вследствие этого оно может иметь место лишь в том случае, если расточитель своим расточительством ведет себя и свою семью к

--205--

нищете»[6]. Равным образом и в объяснениях к нашему проекту говорится: «Не всякая расточительность влечет за собой необходимость общественного, правительственного контроля в виде учреждения опеки. Такому контролю... может подлежать лишь такая расточительность, которая угрожает важным вредом для имущественных интересов самого расточителя или его семьи... Основанием к лишению расточителя правоспособности и учреждению над ним опеки является такой образ действий расточителя в сфере гражданских отношений, который угрожает повергнуть его самого или его семейство в бедственное положение»[7].

Таким образом, уже не расточительство само по себе вызывает вмешательство государства, а расточительство, обусловливающее возможность «бедственного положения» для самого расточителя или его семьи; не просто X, а Х+n. По сравнению с законодательством первого, старейшего, типа в этом заключается серьезное принципиальное сужение государственного контроля и вместе с тем серьезное принципиальное изменение исходной точки зрения на расточительство. Хотя и теперь повторяется, что ограничения расточителей требует не только частный интерес, но и интерес государства[8], однако очевидно, что этот последний интерес стоит уже далеко позади первого и не играет основной, определяющей роли. Это видно уже из того, что, пока расточительство не угрожает «бедственным положением» самому расточителю или его семье, вопрос о наложении опеки не может быть поднят; неизбежность «бедственного положения» является, таким образом, моментом юридически существенным, конституирующим.

--206--

III

Таковы факты. В какой же мере они подтверждают мысль о том, что в институте опеки по поводу расточительства сказывается представление о субъекте как о простом «управителе» имущества, обязанном действовать сообразно общепризнанным целям?

Предыдущее обозрение показало, что если о таком представлении может быть речь, то лишь по отношению к законодательствам старейшего слоя - Прусскому земскому уложению, уже не действующему, и нашему русскому праву, еще пока действующему.

Но нормы обеих правовых систем относятся еще к эпохе так назыв. полицейского государства. Присущий этому полицейскому государству дух всесторонней опеки над обществом и отдельными лицами ярко выражен в приведенных статьях нашего Устава о предупреждении и пресечении преступлений и Учреждения Губернского, в силу которых забота о добрых нравах жителей составляет одну из важнейших обязанностей полиции. Преследование неразумных и бесполезных трат, а также нерадивых упущений в хозяйстве, которые имеет в виду Прусское земское уложение, также соответствует общему духу этого кодекса, который даже пользование правом возводил в обязанность. Известно любопытное в этом отношении положение его, которое обязывало всякого земледельца обрабатывать свои поля - в интересах удовлетворения общей нужды - под угрозой принудительных мер со стороны органов власти, вплоть до принудительного отчуждения в другие руки[9]. Думается, что в этом последнем положении идея Дюги о праве собственности как о некоторой «социальной функции» нашла себе наиболее яркое выражение.

Таким образом, мысль о субъекте прав как о простом управителе имуществом в интересах государства есть лишь возвращение к идеям полицейского государства и общей полицейской опеки над гражданами. Но, казалось бы, мы уже пережили эту стадию и возражать против этих идей - значит ломиться в открытую дверь. «Трудно согласиться, -справедливо говорил Г.Ф. Шершеневич, - с тем соображением, что

--207--

правительство всегда является опекуном над взрослыми гражданами и по мотивам чисто нравственным должно удерживать их от разорения. Такая опека не согласуется с современным общественным строем, лежит вне фактической возможности и противоречит той свободе распоряжения, которая составляет основное начало гражданского права»[10].

Во всяком случае мы видели, что законодательства новейшего слоя эту мысль решительно отвергли как некоторое «слишком далеко идущее вторжение в сферу индивидуальной свободы». И если опека над расточителями сохраняется, то не в интересах того или иного (экономического или морального) контроля над целями, а в интересах охраны известных частных лиц - самого расточителя и его близких. Не расточительство само по себе привлекает внимание государства, а угроза этим частным   интересам.

IV

Однако далеко нельзя сказать, чтобы, сделав этот важный шаг, законодательства новейшие заняли вполне ясную позицию.

Если мотивом для ограничения расточителя и учреждения над ним опеки является желание государства оградить расточителя и его семью от неизбежной нищеты, то не вправе ли «обвиняемый в расточительстве» сказать: «вы идете гораздо дальше того, чем это, с вашей же точки зрения, нужно. Если для вас важно только то, чтобы ни я, ни моя семья не оказались в нищете, то вы вправе заботиться о сохранены только того, что необходимо нам для содержания. Определите поэтому ту сумму, которая по обычной оценке для этого нужна, наложите на нее запрещение, как вы это делаете в других аналогичных случаях, а во всем остальном оставьте меня в покое. Пусть даже ваша заботливость обо мне и моей семье будет простираться так далеко, чтобы обеспечить нам не только объективно возможное существование, но и существование «сообразно происхождению, званию, положению, занимаемому в обществе, условиям жизни и т.п.»[11], все равно: всегда может оказаться, что за вычетом всего этого в моем имуществе останется еще известная сумма, изъять которую из моих рук вы не имеете никаких оснований. Да наконец, если бы даже оказалось необходимым

--208--

взять у меня все, берите, назначайте опеку к (этому моему нынешнему) имуществу, но связать мне самому руки, лишить меня дееспособности, поставить меня под опеку вы не имеете права».

Вот что может сказать расточитель, и современным законодательствам по истине возразить на это нечего. Если действительно только желание оградить расточителя и его семью от нищеты (пусть еще, сверх того, желание обеспечить государство от лишних, возможных в будущем, призреваемых) является основной идеей мероприятий по адресу расточителя, тогда несомненно лишение дееспособности и опека, даже французский conseil judiciaire, бьют далеко через цель и представляют ограничения, ничем не оправдываемые.

Тем более с этой точки зрения не имеет под собой оснований лишение расточителя завещательной способности. И мы знаем, что вопрос об этом является чрезвычайно спорным; неясность теоретического основания приводит к тому, что часто этот вопрос решается в зависимости от тех или иных случайностей.

В то время как законодательства романские[12], новое Швейцарское уложение[13] и даже наше действующее право[14] не ограничивают завещательной свободы расточителя вовсе, право прусское и австрийское разрешают ему завещание относительно половины наследства[15], а уложение Германское и наш русский проект в окончательной редакции объявляют завещания расточителей недействительными. Но при этом любопытно, что оба проекта Германского уложения стояли на противоположной точке зрения[16] и запрещение завещаний было установлено только Bundesrath'oм[17]. В нашей комиссии этот вопрос также имел длинную историю, полную колебаний. В проекте первой редакции результатом этих колебаний явилась компромиссная ст. 45 (наследственного права), которая гласила: «Завещание расточителя действительно лишь в том случае, если после него не осталось ни супруги, ни родственников первых двух разрядов»[18]. Однако при пересмотре этого правила во второй раз оно вызвало новые дебаты, причем комиссия разбилась на два лагеря: один из них не нахо-

--209--

дил вовсе никаких оснований для ограничения расточителей в этом отношении, а другой требовал полного лишения завещательной способности. В результате большинством трех против двух было принято это последнее решение[19].

Едва ли нужно говорить, что с указанной точки зрения на расточительство это новое ограничение дееспособности лишено всякого смысла: забота о судьбе самого расточителя с его смертью отпадает, а интересы близких семейных лиц достаточно ограждены институтом обязательной доли, принятой как в уложении Германском, так и в нашем проекте.

V

Но и это еще не все, что мог бы возразить расточитель государству, готовящемуся наложить на него смирительную рубашку опеки. Он мог бы сказать: почему именно на мне остановилось ваше внимание, почему именно меня и мою семью вы хотите обеспечить от нищеты, от возможности голодной смерти? Посмотрите вокруг и вы увидите, что при нашем нынешнем строе экономических отношений такая возможность нищеты в конце концов может грозить всем и каждому. Почему же именно на мне концентрируется ваша заботливость, имеющая столь очевидный одиозный характер?

Ясно, что этот вопрос добирается до самого корня нашего института. Ясно, что государство, готовящееся лишить расточителя дееспособности, должно указать, что в чем-то расточитель отличается от всех других, что есть в нем какой-то дефект, который не дает возможности применить к нему общее правило «живи на свой риск».

И действительно, мысль о некотором психическом дефекте в самой личности расточителя при всех обсуждениях нашего вопроса не сходит со сцены, хотя часто и оттирается на задний план. Так, например, только что упомянутое большинство нашей комиссии, требовавшее лишения расточителя завещательной свободы, мотивировало свое мнение следующим образом: «Бесспорно, нет оснований считать всякое лицо, объявленное расточителем, психически ненормальным, хотя и не следует забывать, что нередко расточительность является предвестником душевной болезни. Но всякий расточитель

--210--

несомненным образом доказал полную свою неспособность распоряжаться своими делами; можно оставить неразрешенным вопрос, является ли расточительность дефектом разума или дефектом воли, но едва ли можно предполагать, что этот дефект не отразится на завещании расточителя»[20]. Равным образом и в германской комиссии по тому же поводу делалось указание на «Schwache des Characters»[21].

Но при такой постановке весь наш вопрос, очевидно, переносится в совершенно иную плоскость.

Допустим, что расточитель - субъект, хотя и обладающий способностью разумения, но носящий в себе некоторый иной психический дефект, например, некоторую болезненную слабость воли, лишающую его возможности контролировать свои желания. Допустим, что этот дефект стал заметным определяющим моментом всей его жизни и деятельности. Если при этом предположении возникает мысль о необходимости ограничения его дееспособности, то основанием для такого ограничения является теперь не что иное, как тот     общий принцип   закона,   в   силу   которого   юридические    акты    требуют    для    себя    свободной    и действительной    воли. Воля расточителя ослаблена, извращена, ненормальна, - следовательно, необходимо ее восполнение волей опекуна.

При этом предположении понятно ограничение самой дееспособности расточителя, понятно даже лишение его права совершать завещания: раз в расточителе констатирован психический дефект, тогда действительно можно опасаться, что этот дефект отразится на его завещании.

Но тогда, с другой стороны, непонятным делается ограничение государственного вмешательства только теми случаями, когда расточительность грозит «бедственным положением» самому расточителю или его семье. Если указанный психический дефект может быть надлежащим образом констатирован, тогда непонятно, почему нужно ждать, чтобы результаты этого дефекта дошли до порога обеднения и нищеты. Ведь не ждут же этого при наличности безумия или слабоумия?

Если в основе института опеки по поводу расточительства лежит идея психического дефекта, если, пользуясь римским выражением,

--211--

расточитель подвергается ограничению exemplo furiosi, тогда, очевидно, и самый критерий расточительства должен измениться. Оно может быть признано при наличности расточения не только капитала, но и доходов: дефект психики остается дефектом независимо от того, в какой стадии уменьшения находится имущество.

С этой точки зрения меняется, далее, самая постановка судебного исследования о наличности расточительной наклонности. Говоря кратко, вопрос переносится из плоскости экономической в плоскость психиатрическую, и самое расточительство приобретает характер простого симптома, внешнего показателя внутреннего психического состояния исследуемого.

Наконец, с этой точки зрения может возникнуть вопрос о самой необходимости каких-либо особых норм о расточительстве. При обсуждении проекта Code civil некоторыми из участников этого обсуждения (Trellard, Tronchet) высказывалась мысль о том, что при наличности норм об ограничении дееспособности вследствие наличности душевной болезни особая норма о расточительстве является излишней: как род душевной болезни, расточительство дает основание для применения этих норм, в частности для применения (нынешнего) art. 499 Code civil; в силу этого параграфа суд по рассмотрении свойства болезни может, отвергнув просьбу об interdiction, постановить лишь учреждение conseil judiciaire[22]. Совещание, однако, признало, что более осторожным будет создание особого параграфа о расточительстве, хотя по своим последствиям этот включенный на основании этого решения параграф (art. 513) совершенно равен art. 499.

Точно так же и с точки зрения Германского уложения расточительство приводит к такому же ограничению дееспособности, какое влечет за собой судебное признание «душевной слабости» (Geistesschwache в противоположность Geisteskrankheit - § 6, 1 ср. с § 114 BGB). Следовательно, по существу положение расточительства нисколько не изменилось бы, если бы оно трактовалось как вид этой последней.

Во всяком случае, если включение особой нормы о расточительстве в кодекс признается необходимым, то неизбежно в такой или иной форме указание на аналогичность ее по своему основанию с нормами о душевной болезни. Это необходимо для того, чтобы определить как общее направление, так и самый характер исследования вопроса о расточительстве in concreto. С другой стороны, не подлежит

--212--

сомнению, что такое указание создаст и известную гарантию для лиц, «обвиняемых в расточительстве», как против произвольных притязаний со стороны родственников, так и против произвольных суждений тех инстанций, от коих зависит признание расточителем.

VI

Мы не имели в виду дать здесь окончательное разрешение «проблемы расточительства»; достаточно было бы, если бы удалось ее по крайней мере правильно поставить. Уже изложенное, думается нам, в достаточной мере свидетельствует о том, как много в наших нормах о расточительстве непродуманного и противоречивого.

Но что бы там ни было, во всяком случае ясно одно: идея государственного контроля над целями с точки зрения их хозяйственной «общезначимости» составляет в нашем вопросе einen uberwundenen Standpunkt. Пусть эта идея дает еще от поры до поры в том или другом месте свои нелегальные отголоски, - но самая проблема расточительства сдвинулась уже давно в другую плоскость и решается на основании иных соображений.

И. Покровский

--213--

Добавлено: 2010-10-08

Комментарии

Внимание! Комментарии могут добавлять только зарегистрированные пользователи! Вам необходимо авторизироваться через панель авторизации, которая находится справа. Если Вы еще не зарегистрированы, то, пожалуйста, пройдите регистрацию.